Дом детства в заброшенной деревне
Как-то по весне поехал я в город проходить медосмотр. Ехал со своим другом-сослуживцем на его старенькой легковушке. От посёлка, где базировалась наша часть, до города километров этак 200.
По асфальту двигались со скоростью 60 км/ч, но на большей части пути – бездорожье. Весна на севере, сами знаете, какая – растает, высохнет, выбоины да вымоины оставит и приморозит. Тряска, конечно, ещё та, но мой друг – балагур знатный. Всю дорогу что-то рассказывал – и радио не нужно. С его историями и ехать легче.Сам я дороги не знал, первый раз на машине в город добирался, но свои места узнал сразу. Как стали проезжать по крутому склону, мимо речки, так сердце и «ёкнуло». Сослуживец мой знай себе рулит, с горкой и ямами борется, пыхтит, а меня будто и рядом нет. Я там, в детстве, на этой самой речке летом, на этой самой горе зимой...
Еле уговорил его остановиться в моей родной деревне, хоть на 15 минут, в дом зайти. Вышел из машины, распрямился, до хруста спину выгнул – красота! Тут ещё барбос, соседская псинка с не очень оригинальным именем, руки лижет, трётся седой башкой о ноги. Непонятно, то ли старого друга узнал, то ли лакомый кусочек ищет, подлизывается.
Я оглядел родную деревню взглядом гордого хозяина, вернувшегося домой с охоты. Только вот сразу взгляд потух, руки опустились – все дома заперты, все бани засыпаны снегом по самые крыши. Только дядя Миша со своим Барбосом остались.
Добрался я по хрустящему насту к крыльцу, готовому рухнуть в любой момент, достал из щели между подпоркой из цельного бревна и настилом над крыльцом ключ. Длинный, блестящий, по старому образцу он никак не подходил к замку, покрытому рыжей ржавчиной. Тяжёлый замок издал скрип вперемешку с хрипом и пустил меня в дом.
Тишина. Мрак. Сырость.
На веранде висят берёзовые веники, повешенные когда-то сушиться для бани. Они давно высохли, опали с них листья и хрустят под осторожными, боязливыми шагами. Стоят банки, заготовленные для солений. Плита газовая. Старый бушлат на меху, в котором отец колол дрова... На повети перегорела лампочка. В зимней избе нет занавесок и матраса на высоченной пружинной кровати. В коридоре покрылось пылью коромысло, упало блестящее ведро. На перилах, ограждающих путь в подвал, висят полосатые половики. Их повесили сюда, чтобы выбить пыль. Основная изба вся промёрзла и просырела.
Казалось, что дом ещё жив, что хозяева просто вышли на минутку, оставив посуду на полках и незаправленные кровати. Но что-то сломано в старичке-доме, покрылись пылью кресла и цветные тканые половички. Это не дом даже, а мумия дома, сохранившая свой вид, но пустая внутри. Не течёт кровь по венам и артериям, гонимая мощными толчками сердца. Не откроются больше глаза. Душа дома ушла, не дождавшись возвращения хозяина. И вроде бы всё как было раньше – те же стены, то же ведро, в котором хозяин приносил колодезную воду для кухни, та же давно не белёная русская печь, но что-то исчезло, чего-то не хватает. Дом умер.
Я еле смог открыть дверь на чердак. Она словно распухла и врезалась в стены. Лестница на чердак потеряла пару ступенек, краска потрескалась и сползла кусками. На чердаке висел мамин халат. Такой синий, в цветочек. Она его, обычно, после бани накидывала. Когда-то она повесила его сушиться и уехала, забыв про него. Теперь она живёт далеко, в другом городе. Может, она всё надеется, что вернётся в этот дом, что ещё наденет этот халат после бани, а может просто боится нарушать установившийся безмолвный порядок в доме. Не знаю. Только вся мебель, одежда, занавески, постельное бельё и даже моя старая детская фотография остались здесь.
Я уже не уверен, что это мой дом и мои воспоминания. Как-то всё слишком изменилось... Всё не то, всё спуталось. Будто остались одни призраки или мумии домов, скелеты деревень. В маленьком запыленном окне чердака я видел смерть деревни, смерть основы души русской, смерть моего детства, да и детства всей России, ведь и сама Россия родилась в деревне.
Прошло куда как больше 15 минут, но друг мой, обычно нетерпеливый и стойкий во всём, не сигналил и не звонил. Я спустился по лестнице с облупившейся краской и захлопнул дверь всем телом. Эхо покатилось по коридору, дом-старик застонал. Я обошёл в последний раз комнаты, облизывая глазами все детали, все кусочки ушедшего детства. Закрывая двери в горницы и избушки, я обрывал связь с прошлым.
Ключ вернулся в свою щель между опорой из цельного бревна и настилом, я по своим же следам вернулся в машину. Мой попутчик молчал, но глаза его будто тоскливо выли. Мы тряслись по дорогам мимо мёртвых деревень, и каждый раз, когда я видел заколоченное окно или повалившийся забор, моё сердце замирало, и к глазам подступали слёзы. Сослуживец молчал. Видно, тоже деревенский.
Татьяна МИТИНСКАЯ